4 По Замку Франца Кафки

1.
Воробьёва-Кобрина более приземлённой бытовой информацией делилась с Марикой. Не о Библии то есть и не об историях класса "приключения Виста с велосипедом". Кобрина рассказывала о вещевых рынках, на которых торговала одно время, или о разбирательствах в Деканате очередных... Сидела Кобрина в конце учебного-рабочего дня на собственной койке в Общаге, улыбалась странно и зазеркально, и волосы ярко-рыжие её, совсем коротко ассиметрично остриженные, чуть светились собственным светом... Внимание Марики, ставшей на старости лет шмотницей, всё останавливалось на одежде, например Кобрина часто брюки джинсам предпочитала, что было странно для Марики, потому что джинсы удобнее. А то ещё почему-то запомнилась показавшаяся дико странной прямая, узкая, чуть ниже колен юбка сокурсницы-Аделаиды - светлая в тёмную тонкую вертикальную полоску.
*
Аделаида бывала всегда с тщательно завитыми, по всей видимости химией, очень короткими каштановыми волосами, высокая, спортивно и гибко сложенная, и веки подводила оригинальным образом тёмно-серым карандашом, так что получался взгляд трепетной лани с влажным таким блеском глаз; Марика этот способ подводки век у Аделаиды иногда плагиатила.
В этой вот своей светлой прямой юбке в тонкую вертикальную полосочку Аделаида, перед началом учебного года, накануне последнего экзамена, ходила по тёмной, с выключенным светом, аудитории, в которой абитуриенты ожидали идущего в смежной аудитории экзамена. Изящно, как будто немного плавно, на устойчивых своих средней высоты каблуках, Аделаида ходила между рядами парт, и сманивала всех желавших её слушать абитуриентов идти, вне зависимости от того будут приняты в ВУЗ или нет, смотреть Московский Зоопарк. У Аделаиды была превосходная, изящная полулебединая шея, и это ещё добавляло Аделаиде эффекта плавного шага. Аделаида переглядывалась с одним общажным парнем, тоже абитуриентом, и иногда с ним по-детски держалась за руки...
-Красота требует жертв, - по-боевому сообщала Аделаида; сообщала, и, на радость помешанному на своём предмете физкультурнику, добровольно и сверхурочно отправлялась заниматься в бесплатном тренажёрном зале в Общаге.
-Да я ж теперь, модная!, - увлечённо и громко, ещё внизу главной ВУЗовской лестницы находясь, сообщала Аделаида своей наверху этой лестницы находившейся товарке. /Но уже неслась сделавшаяся модной Аделаида по лестнице вверх, через две ступеньки перескакивая каждым шагом, чему не мешала очередная прямая и узкая юбка./ Аделаида сначала прилежно училась в ВУЗе, потом бросила это дело. Она работала в каком-то книжном магазине, а в другое время она кажется работала крупье; она грозилась попробовать себя в смысле поступления в театральный ВУЗ; она как бешеная занималась в тренажёрном зале и рассказывала дурацкие анекдоты о козлах-мужиках. Она часто бывала серо-зелёного усталого до полупомешательства цвета лица, и почему-то запомнились Марике, кроме юбки в полоску, ещё превосходные, полуспортивной модели, дорогие ботинки Аделаиды, замшевые, на толстой подошве. В этих ботинках Аделаида пришла на очередной сеанс приватного разговора и Предречевым.
Аделаида общалась с Предречевым, Марика тут же на стуле у стены ждала своей очереди. Серо-зелёная от усталости и злости Аделаида смотрела на Предречева открыто, радостно, подчёркнуто ловила каждое слово и слишком часто по делу и не по делу с Предречевым соглашалась, ещё активно кивая головой в момент каждого такого своего согласия и обещая сделать так, как Предречев советует. Где-то примерно после того случая состоялась немногословная беседа Аделаиды и Марики. Оперевшись спинами о стену, стояли обе в добавочном здании ВУЗа, ожидая очередного экзамена, и задумчиво смотрели в окно напротив. Аделаида говорила, что ей надоело, и надо попробовать себя в театральном ВУЗе. Марика отвечала, что ей надоело совсем, и надо готовиться к тому чтоб идти в монастырь. Предречев, на семинарах, орал, как умственно ненормальный, всё что-то на ту тему, что никто его не уважает. Уставшая и нравственно, и физически Марика смотрела прямо перед собой и пыталась сообразить, уважает она Предречева или нет. А если не уважает, то занята ли она этим неуважением к Предречеву свои полные сутки.
Бывая в книжных магазинах, Марика представляла себе на месте коммуникабельного, улыбчивого парня-продавца или такой же девушки Аделаиду - в одном на всех принятом формате одежды, с такой специальной пришпиленной к груди белой ламинированной карточкой, на которой значится имя. Продавцы, всё студенческого возраста, указывали, куда пройти в магазине в поисках того и этого жанра, сверялись с ценами, искали запрашиваемую информацию в компьютерах, быстро набивали в чек на кассовых аппаратах информацию, которая почему-либо не читалась с товара. В книжных магазинах проходили акции, скидки и какие-то конкурсы, и один продавец, высокий молодой парень-студент, выходил в неприметную боковую дверь искать что-то на складе.
Иногда в книжных магазинах ловили воров /Марика потом прочла текст одной писательницы с того же как Марика семинара, там было в тексте так описано это воровство, что выходило не из корыстных побуждений, а что-то вроде спорта или такого, по Москве, тайного общества, принадлежащие к которому адепты узнают друг друга в книжных магазинах по характерным жестам, знакам и мимике, и потому, не будучи знакомы, прикрывают друг друга и друг другу помогают. Это было что-то вроде такого же интересного увлечения, как когда лазят в люки, те, что в асфальте, и там путешествуют по анфиладам подземелий и, видимо, мимо и вдоль там в подземельях проложенных труб./ В другом, торгующем музыкой, магазинчике всегда было прохладно, малолюдно, полутемно; всё знающие о музыке и особенно о современной студенты, имея мало работы, трепались друг с другом через стеллажи с музыкой и через кассовый аппарат. В ушах студенток было, в каждом ухе, штук по пять небольших серёг /парни носили по одной серьге/, и пирсинг был тоже в основном у студенток, а не у студентов - например, аккуратный маленький металлический гвоздик в носу.
*
Товарка Аделаиды /та, которой Аделаида сообщала через всю лестницу, что теперь она, Аделаида, модная/ была тоже общажная. Странные это были приятельницы, щуплая низенькая товарка Аделаиды с романтическим средневековым псевдонимом Берта, совершенно наоборот, за собой не следила, жидкий близкий к каштановому цвету хвостик волос скалывала сзади заколкой, и ходила в короткой юбке и высоких сапогах таким образом, что казалось, ноги от одного взяты человека, всё остальное туловище - от другого. Кажется, Аделаида нашла в Берте собственную бывшую романтическую, не обращающую внимания на внешний вид натуру; обратно и Берта принимала образ жизни и внешний вид героини как есть, наплевав, что образ жизни и внешний вид у двух приятельниц отличались прямо противоположным образом. Парню, с каким в тот раз перед экзаменом держалась Аделаида за руки и с которым быстро кончились Аделаидины отношения, Берта говорила потом, что этот парень жесток...
После того, как сорвался этот первый Пделаидин роман по большой любви в начале первого курса, Аделаида бесконечно меняла парней, и с внешним видом своим экспериментировала.
Запомнилась ужаснувшейся Марике влюблённая пара у здания ВУЗа: сидящий на корточках, упёршийся спиной в стену довольно симпатичный очередной парень лыбился как дебил, полными то ли счастья то ли чёрт его знает чего глазами смотрел снизу вверх на стоящую рядом Аделаиду... ....Аделаида ответно тепло ему улыбалась, и выглядело это жутко, потому что губы Аделаиды были жирно наведены ярко-ярко-розовым очень-очень-блеском. Блеск немного выходил из границы губ, губы таким образом увеличивались; и уголки губ розово-розово-очень-сильно блестящие были аккуратно, дотошно сведены вниз и устремлены к подбородку.
*
Воробьёва-Кобрина, пристроившись в Общаге на койке, рыжею своей светясь стрижкой, рассказывала Марике о вещевых рынках, на которых она когда-то где-то торговала; и как ненавидит она с тех пор люто - бесконечно крутившуюся каждый день у соседа по лотку песню "Я начал жизнь в трущобах городских". Чайник убитый ободранный вскипал наверное по десятому уже разу...
На мотив "Я начал жизнь в трущобах городских" Вдадимир Качан спел свой новый авторский текст, построенный вокруг вопроса, он же первая строчка песни, "Зачем Герасим утопил Му-Му". Эту "Му-Му" Марика с Кобриной в общажной комнате заводили на два голоса довольно громко; и иногда казалось, накладывались так на образы образы, что Кобрина - Аделаида, а Марика - Берта; а иногда казалось наоборот. Девицы вообще, по школьному обыкновению, делились на курсе на пары; эти пары перекрёстно распадались и собирались заново в другому уже составе... Берущая за душу, проникновенная, осуждающая буржуев мелодия "Генералов Песчаных Карьеров" нестройно выводилась товарками во всю глотку, и была вокруг общажная комната с двумя койками, двумя тумбочками, громадной Картой Звёздного Неба на стене.
Они брели по берегу вдвоём,

Уже была близка беда,

Му-Му манил прохладный водоём,

И вот тогда, и вот тогда

Он привязал к Му-Ме два кирпича

Глаза садиста, руки палача...
И витала, в сознании Марики, по комнате Общаги какая-то не вполне оформленная идея утопить не Му-Му, а мастера семинара Предречева, требующего от подшефных бездарные, ни о чём тянущиеся тексты, о которых он полагает, что именно так должен выглядеть соцреализм. Для Кобриной этой идеи витать по комнате не могло: Кобрина была не с прозаического, а с поэтического семинара. Витала вообще в воздухе ВУЗа ещё идея о том, что пора инденерам человеческих душ брать влияние и, может быть, власть в стране...
Серая, а не жемчужно-серебряная, слякотная была там зима среди торгующих на открытом рынке ларьков; и крутилась чёртова песня о городских трущобах, и покупатели приценялись... ...но все, приценившись, дальше проходили. Тоже была песня у Трофима, в равную степень могла эта песня описывать торговлю с вещевых лотков и согласие писать то чего требует мастер семинара:
По диплому - я конструктор-инженер,

И поверьте, что не худшего разряда.

Нас когда-то детям ставили в пример,

А теперь я продавец седьмого ряда.
Тут со мной мои собратья по нужде

Все с дипломами, есть даже два доцента

Мы на ярмарке торгуем каждый день

Получая от хозяина проценты.
Вот комедия какая, я стою, штаны толкаю,

А вокруг меня мелькают соотечественники. /Трофим/
Вон крестьянин с выражением лица

И с огромной тягой к импортным товарам

Он ещё не разобрался до конца,

Что тут дорого, а что почти задаром.

Вон с обновками бредёт рабочий класс -

Видно на заводе милостыню дали

Мой сосед-философ думает, что Маркс

Был шутник, какого люди не видали. /с/
Предречев был, кстати, тоже как тот крестьянин у Трофимова, с очень характерным выражением своей широкой, бульдожьей, рубленной хари.
Одна соседка Кобриной по лотку, следящая за собой собранная, деловая женщина, сама хозяйка собственного лотка, торговала швейными принадлежностями. Другой соседний лоток, с которого и доносилась бесконечная песня о трущобах, был сантехника. Посланные из офиса ради покупки туалетных ёршиков граждане просили дать им бланк-чек с не заполненною ценой. И лотошницы, древние, побитые жизнью старухи, проходя между рядами, выкрикивали свой горячий чай, горячие пирожки и шерстяные носки собственного кустарного производства, в один вечер снашивавшиеся до громадных, через всю стопу, дыр. Утопали в мокрой, в худые ботинки заползавшей слякоти ноги - иногда даже и по колено ноги утопали в рыхлом снегу, ещё не решившем, таять ему или нет. Это когда что-то перемкнёт в голове, и рвёшь куда-то напролом из такой увлекательной жизни, пресечённой местности не замечая вокруг себя - и вот вдруг видишь, что совершенно сошёл в этом яростном порыве с дороги, и в рыхлом снегу оказался по колено. Чай лотошницы носили между торгующими рядами очень плохой, очень горячий и очень сладкий - именно такая степень сладости требовалась для дальнейшего поддержания собственного существования физического и умственного; а об обжигающую поверхность кружки с острым удовольствием в лютый декабрьский мороз грелись руки.
Прогуливая физкультуру, шли Воробьёва-Кобрина с Марикой опять же по снежной слякоти и по рынку, правда не по вещевому, а по продуктовому. Это было продолжение того же порыва вовне, в результате которого вдруг тонешь в снегу по колено: только куда-нибудь переться, чтоб главное всё дальше и дальше. Кобрина всё рассказывала Марике триллер о том, как она у себя дома однажды спасала какие-то кипы классической литературы, предназначавшиеся к выносу на свалку, и, пока несли их на свалку, всё она сколько могла тащила из тех куч к себе.
Тоску почему-то транслировали Неразгрызвой, особенно, ларьки и магазинчики с молочной продукцией - как-то исключительно безнадёжно и буднично гляделись с витрин криво расставленные картонные, синие и красные квадратные упаковки молока; и сыр, вроде бы свежий, смотрелся для Марики так, как будто очень давно истёк срок годности этого сыра. На масло так вообще лучше было и не смотреть; и пасмурная чавкала под ногами слякоть; и там виднелось или угадывалось впереди, за громадной территорией рынка - за громадным стадионом - громадное здание Спорткомплекса. В этом самом Спорткомплексе происходило в данный момент занятие по физкультуре, прогуливаемое Кобриной и Неразгрызовой... Кобрина, что уж интересного там нашла, смотрела всё себе под ноги; Марика всё смотрела на депрессивные витрины с молочной продукцией; и плохо клеился разговор. То одна, то другая из двух приятельниц храбро нарушала повисшее молчание, излагая вдруг занимательное суждение или событие; с места в карьер начиналось это бодрое изложение, и обязано было оно перейти в азартную, перебивающую друг друга беседу. Но на очередной фразе изложение что-то начинало спотыкаться, и азарт исходный из него выдыхался, и заканчивалось всё смутным, неразборчивым бормотанием и снова молчанием зависающим. Какого чёрта шлялись по рынку, не знали. Вроде бы, Кобриной было необходимо что-то такое купить из продуктов - но шлялись значительно дольше, чем требовалось ради покупки, а к тому же если навсегда себе под ноги уставиться, в мешанину из снега и слякоти, то купить ничего нигде невозможно. Там дальше если бы идти, от рынка к стадиону, то пришлось бы миновать длинную ржавую череду гаражей-ракушек, а потом уже начались бы, на стадионе, группами тренирующиеся, старательно делающие бодрый радостный вид спортсмены. Один из по пальцам считанных настоящих спортсменов увлечённых, высокий светловолосый парень с пробивающимися светлыми такими же усами, с Марикой переглядывался во дворе ВУЗа. /Однажды Марика посетила всё-таки занятие физкультурой, и там покорила парня остатками своих волейбольных способностей/; но дальше переглядок не шло. Марика, потрясённая сюжетами своей жизни, этими вот непростыми отношениями в родительской семье и даже просто уже галлюцинациями, парням дохло и безыницитивно отвечала на переглядки, и вообще вроде всегда была занята где-то не здесь: не в ВУЗе, не во взаимоотношениях с парнями; несло Марику по всей Москве, по мероприятиям одно страннее другого, и выносило наконец всякий раз сидеть среди рабочего пасмурного дня на диванчике в кухне Виста /Марике сделали лишние ключи от квартиры/. Там Марика чувствовала настоящую жизнь. Это было то, что на самом деле, вообще, с Марикой происходило: сидела Марика на диванчике, ноги в ботинках составив на бок, в кофту белую шерстяную куталась поверх собственного на-люди-выходного наряда. Когда надоедало сидеть, то включала Марика на убитом, липком хозяйском кухонном магнитофоне музыку, или вытаскивала с полки шкафа уникальный, каких больше не издают, Философский Словарь, - и для общего образования, пристроившись с краешку предварительно убранного и протёртого кухонного стола, конспектировала себе в общую тетрадь из того Словаря статью о Декарте. Бренчала Марика на такой же уникальной, как Словарь, хозяйской гитаре, пытаясь сыграть чисто без сбоев хотя бы самую простую песню, и переписывала /это уж вечером когда все собирались на кухне и в комнатах/ у ещё одной периодической постоялицы хиппанутого дома - тексты песен с аккордами. Был какой-то интересный текст, который Марика выучила, и вполне неплохо играла одно время, и забыла потом сначала аккорды, а потом и слова, и не нашла больше текста этого ни в Сети и нигде, так что осталась с тех пор в памяти Марики единственная строчка: "Мой друг, вы такой молодой котёнок, а я - уже взрослая мышь".
Громадный Философский Словарь, один из его четырёх томов, раскрывался на в прошлом белом кухонном столике на том развороте, где о Декарте; и прилежно, следя за собственным ровным печатным почерком, продолжала Марика конспектировать статью. К тому времени предыдущий конспект был закончен уже: как раз поместилась в общую тетрадь на сорок листов, в сжатом виде, информация из учебника по Сравнительному Богословию для Православных Семинарий. Сравнивались конфессии: Православные, Католики, Протестанты; конспект, после последней своей страницы, был закрыт Марикой, перевернувшей чёрную жато-рельефную обложу тетради; поверх обложки прикрепила Марика клеющим карандашом своеобразную памятку, на которой значилось, что данны й конспект - именно по Сравнительному Богословию.
*
Студенты и студентки Литературного, доехав до стадиона и Спорткомплекса своим ходом /это, от ВУЗа, на метро получалось/, входили в громадный, квадратный, с советских времён сохранившийся этот самый спортивный центр - безразмерное, скупых линий здание с громадными стеклянными окнами, крышами, всё, в общем, из стекла, гранита... металла... Из чего ещё, непонятно; и чувствовал себя по слякоти доволокшийся до Спортивного Центра спортсмен-поневоле букашкой и молекулой сравнительно с громадностью, монументальностью советского этого Спорткомплекса. Это было совершенно то впечатление, как о котором читала Марика в советских учебниках, что именно это нужно чувствовать находясь в храме, особенно в громадном католическом соборе. Что до Марики, то Марика в храме чувствовала, напротив, некий духовный полёт во всё громадное пространство храма и под самый потолок /позже, впрочем, Марика заподозрила, что учителя веры такого ощущения себя в храме не приветствуют и что было это ощущение каким-то косяком, накладкой и исключением, подтверждающим правило./
- Если б не депрессняк, там даже и ничего себе было бы, как в Спортивный Центр войдёшь значит. Стекло, мрамор, громадные, высокие потолки, просторный первый этаж, и дружелюбные контактные люди сидели там за стойками, ключи от раздевалок выдавали.
В раздевалку спортсмены спускались вроде как бы в подвал, и там в подвали расходились в две разные стороны, девочки налево мальчики направо. Отпирала ответственная учащаяся двери женской раздевалки; там в раздевалке было полутемно и неуютно как в погребе, и входила в раздевалку студентка как студентка, на каблуках при макияже и в ритме - а выходило чудовищное чучело, в растянутой майке и шортах неопределённого цвета, в кроссовках этих самых или там в кедах. Травмированной ещё школьными уроками физкультуры женской половине спортсменов, как правило, не приходило в голову, что можно что-нибудь сделать с внешним видом и, занимаясь физкультурой, оставаться притом спортсменке в чём-то похожей на человека. Сама Марика только совсем недавно догадалась сменить чёртовы шорты или ещё более чудовищные спортивные штаны, из неизвестной ткани жёлтые с чёрными лампасами, на облегающие ногу до обуви чёрные лосины, и майку с крупным рисунком, пляжной жанровой сценкой, Марика к тем лосинам надевала теперь навыпуск в те редкие дни, когда всё-таки Марика посещала занятия физкультурой... ...Но осталось застарелое, уже вроде бы и не мотивированное теперь, отвращение к спорткомплексам, спортзалам и чёртовым раздевалкам. /На волейболе в прошлом Марики хреново бывало в смысле внешнего вида, но там хотя бы были общий азарт и идея; а на этих уроках физкультуры, в нагрузку данных к общей науке жизни и выживания в ВУЗе, хрен пойми, зачем руками и ногами машут в разные стороны./
Общая наука жизни и выживания в ВУЗе и вообще в стране заключалась в том, чтобы, присутствуя в учреждении полный день, ни за что не браться увлечённо, а так как-то стены отирать, кабинеты сменять с лекции на лекцию... В одном своём тексте сокурсница Марики описывала диалог с ректором капиталистического ВУЗа, который со сдачей зачётов и экзаменов готов был подождать, но задерживаемых выплат за обучение не терпел. В социалистическом Литературном тоже со сдачей зачётов и экзаменов всё как-то бывало решаемо, и только не допускалось выйти из стандартного, стабильного состояния и настроения каждый день, что вроде бы присутствуешь, в посещаемости отмечаешься, шляешься, шляешься кабинетами, но зачем вот это шляешься - совершенно знать невозможно и недопустимо.
Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел да мух давил. /Пушкин "Евгений Онегин"/ -
Поселился Онегин в этом покое, и, по всему видно, там и спятил, понемногу, всё день за другим днём; и принялся в качестве необходимого предмета обстановки присутствовать на собраниях пишущей интеллигенции, весьма озабоченной тем, что она тут, в количестве 50 человек собравшись, русскую литературу из себя представляет, а все регионы нашей великой страны из литературного вот процесса выключены совершенно... Съездил поселившийся в том покое Онегин пару раз в Штаты, с братьями писателями пообщаться, и принялся убивать в радиусе вокруг себя всё живое и талантливое, сменив на этом необходимом посту прежнего мастера семинара Предречева, и ещё в очередную Энциклопедию какую-нибудь попал с пометкой там, что известный писатель. У Виста часто говорили, как присказку: "Широко известный в узких кругах". Это вот примерно когда в Энциклопедии отмечено, что ты известный писатель, но ни одна живая читательская душа о твоей широкой известности не подозревает совершенно.
Всё было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил;

В одном нашёл тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел. /Пушкин "Евгений Онегин"/
"Имея много дел" - это было в XIX веке такое устойчивое выражение, так секунданты сразу после того как получали согласие вызванного на дуэль драться, тут же, "имея много дел", уходили прочь. Так что старик, так сказать, блюл свою достойную честную жизнь правильного помещика, по этой-то причине и жил вышеописанным образом.
*
...На съезде интеллигенции весь большой зал был полон, и за столами сидели, и вдоль стен на стульях... Наверное, было не 50 человек, а 100 или ещё больше. В правом дальнем углу сидел на стуле у стены абсолютно высохший, тёмно-коричневый, в чалме, какой-то вроде йога; этот йог сколько продолжалось собрание интеллигенции - а продолжалось оно долго - так ни разу и не пошевелился, Марика нарочно наблюдала.
Один полный, круглый, симпатичный дядечка, из сидящих за столом, взял слово, и принялся говорить о проблемах реалистической литературы. Что мол первая книга бывает хорошая, уникальный опыт передаёт: пишет человек, как побывал он в племени Мумба-Юмба, и как его там били бамбуковой палкой по голове. Интересно. Но потом этот автор пишет следующую книгу, и снова о том, как его били бамбуковой палкой по голове. И потом он пишет третью книгу...
Дядечка говорил живо, его довольно внимательно слушали.
Но потом был другой съезд, интеллигенции или чёрт их знает кого. И тот же симпатичный, кругло-полноватый дядечка взял слово, и начал говорить о проблемах реалистической литературы. Что первая книга, излагающая непосредственный опыт автора, бывает интересна. Описывает автор, как он был в племени Мумба-Юмба, и как его там били бамбуковой палкой по голове...
Грузная фигура Предречева возвышалась на съездах за столом на председательском месте; а то ещё на семинарах своих становился Предречев, полагая, что в профиль похож он на Солженицына, и рублено, рвано сообщал, что вот если б ему воровская нынешняя власть давала бы орден, так он, не хуже чем Солженицын, ордена бы не принял.
*
Там же на съезде интеллигенции присутствовал - сидел за столом /Марика у стены сидела на стуле/ - замечательный, характерный Интеллигент.
Интеллигент был прямоугольный. Его прямоугольная фигура была составлена из двух прямоугольников: внизу прямоугольные ноги в прямых брюках со стрелками, вверху прямоугольный торс. У него была прямоугольная, с закруглёнными краями этого прямоугольника, голова, в лице было что-то лошадиное-пастернаковское. Тут же рядом с собой, не выпуская его из рук, Интеллигент держал прямоугольный дипломат.
-Я не знал темы сегодняшнего собрания /тема была что-то вроде "дорогу в литературе молодым авторам"/, - грустно сказал получивший слово Интеллигент.
-Я не знал темы сегодняшнего собрания, поэтому не подготовился. Я просто так скажу вот что думаю. Вот, был Пушкин... Он умер. Был Достоевский... Он умер. Был Чехов...
На каком-то очередном покойном классике, может быть, десятом, не выдержала психика наперекрёст через стол с Интеллигентом сидевшего пожилого, болезненно воспринимающего деградацию сегодня литературы и искусства вообще, редактора одного из оставшихся нам ещё от Советов толстых журналов, "Красного Знамени", что ли. Редактор вскочил с места, резким жестом правой руки указал через стол на Интеллигента и бешено рявкнул:
-И ВЫ УМРЁТЕ!!
Редактора утешали, успокаивали, под руки усаживали обратно на место...
Другая редактор ещё какого-то журнала, взяв слово, говорила, что писательство - творчество совершенно особое. Живописцу нужны холсты, кисти, краски; скульптору - материал для скульптур; тому и другому, по-хрошему, нужна студия; и только писателю достаточно ручки и листа бумаги, а никаких особых программ по продвижению молодых не нужно писателю.
-Наша редакция здесь через улицу, - говорила редактор. - Кто из вас пишет, приносите свои тексты, и, если нам понравится, мы напечатаем.
Была правда в этих словах, но почему-то знала Марика, что никогда не перейдёт она через улицу - по причине, что ли, своей фобии всё развивающейся и связанной с любым казённым домом. Ещё в старших классах преследовали Марику галлюцинации, описание которых позже прочла она в "Замке" Кафки: громадный, нереальной планировки Замок, о котором всем известно, что он управляет страной. Но ни одна живая душа не только в окрестностях Замка, но тоже и в самом Замке, не знает, каким образом страной управляют; и кто лично страной управляет, тоже никто нигде никогда не видел. Известно, что в Замок доносят; и престижно и денежно считается в этом Замке работать - секретарями, что ли, а если нет, то работающие всё равно ни слова не говорят о своей работе. И вот герой, иностранец совершенно не в теме, идёт по стране, и приходит в Замок этот самый. И не находит в Замке ни кто управляет, ни кому кто доносит. Там в Замке всё кабинеты, кабинеты в коридорах и коридорах; а в каждом этом кабинете, скоро места не останется работающему /хрен знает что делающему/ чиновнику: папки с Делами и прочими бумагами. Бесформенные, бессистемные горы папок на столах, на стеллажах, на полу высятся выше человеческого роста; горы, горы папок, таких характерных советских папок с верёвочными завязочками, с полустёршимся очень крупным типографским шрифтом на обложке ДЕЛО № ... .
Писатели вообще люди со странностями, потому не могут отнести своего творчества в редакцию... Марика и в библиотеках, после нескольких не принёсших пользы посещений, бывать перестала. Совсем не так, как у нас считается что наступило полное бескультурие, была в той библиотеке безразмерная, на полтора часа очередь в Гардероб. Полтора часа сдать одежду, потом полтора часа одежду забрать; оставшееся время где-то между получасом и часом Марика тратила на то, чтобы изуродовать штук десять бланков заказа литературы - заполнять эти бланки как требуется Марике было недоступно.
...А там у Кафки, когда герой ещё не дошёл до Замка. Марика классе в седьмом даже не смогла этой вещи прочесть, потому что, открывая книгу, мы, в обществе героя повествования, оказываемся посередине болота. Прискорбно впрочем не это, а то, что наше местоположение нас совершенно не удивляет. Оказываемся мы, посреди болота, безрадостный ландшафт во все стороны до горизонта, и по этому болоту начинаем идти. По переброшенной через топь доске проходим ко входу в малоприметную пещеру, а там в пещере у костра греется население, и чья-то племянница или чёрт её знает кто, одна из сидящих в пещере, работает в Замке неизвестно кем. По нескольку раз в неделю ходит в Замок, и там работает. Там в Замок просто так не пройдёшь, герой оказывается в приёмной-пропускной, в которой годами и всю свою жизнь ждут пропуска; а герой сразу попадает в Замок просто потому, что он не местный. Он не ждёт поэтому пропуска, а обходит пропускающих, у которых нет инструкции что делать когда их обходят, и проходит дальше в Замок. А там в Замке коридоры, коридоры;и кабинеты... А пока значит герой ещё до Замка до этого не дошёл, так он с какой-то женщиной жил, вроде того, семьёй, по съёмным квартирам, а какое-то время ночевали в школьном, опять же кабинете. /Это, смутно вспоминается, безжизненное болото видимо кончилось, и началось хоть как-то обжитое пространство/. По ночам сдвигала семейная пара парты в том кабинете и ставила себе раскладушки, а утром на место всё возвращала.
Эта женщина, с которой такая интересная жизнь была у героя, везде по всем съёмным углам возила с собой кружевную белую скатерть. Первым делом в каждой новой комнате женщина стелила скатерть на какой-нибудь стол, и выходило, что вроде как здесь живут. Но потом расстались нельзя вспомнить почему... ...а потом начался следующий рассказ Кафки. О том, как герой один раз превратился во что-то вроде громадного полутораметрового таракана, и в него швырялись чем попало, и одно яблоко застряло у него в стыке хитинового панциря и там гнить начало.
26-03-2015

Метки: Замку, Франца, Кафки