Игра, ver. 4. 0

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Начало: Игра, Игра, ver.2.0, Игра, ver.3.0
…Передо мной оказалась стена – невысокая, чуть ниже уровня моих глаз, неяркого серо-оранжевого цвета, а толщина стены не превышала ширины моей ладони. За стеной и вровень с ее верхним краем, через который я смотрел, простирался газон не газон, луг не луг. Зеленая трава – сочная, густая, пробитая желтыми, голубыми и белыми точками цветов, а кое-где и выбросившая колос – была такой, какой она бывает на лугу в начале лета. Но вся она, до последней травинки, была в один рост, - как на хорошем ухоженном газоне. Смотреть на траву было хорошо; и я стоял там, у стены, и смотрел на траву.
Трава, казалось, тянулась до горизонта, но где именно трава сливалась с небом, понять было трудно; то ли небо было одного с травой цвета, то ли еще что, но линию горизонта мне пришлось предположить. Ведь не растет же трава на небе? – Не растет; значит, где-то там предполагается линия, которая отделяет траву от неба. Но эти мысли – если они вообще тогда у меня возникли - быстро уступили место тому единственному ощущению, которое давало созерцание травы: это – хорошо.
Через какое-то время я понял, что кроме стены, травы и ощущения «хорошо» есть еще что-то. Вибрация. Едва заметная, она исходила, по-видимому, от стены; я положил ладонь на стену и тут же ощутил, что стена – теплая, словно живая, и она вибрирует, но не так, как если бы она сама была источником вибрации, а так, как если бы где-то находился чрезвычайно мощный источник этой вибрации, которая стена только передавала. Эта вибрация, как и трава, тоже была «хорошо»; теперь, когда я стоял у стены, положив обе руки на ее теплую шершавую поверхность, ощущал вибрацию и смотрел на траву, я испытывал глубокий, всеобъемлющий, совершенно безмятежный покой. Казалось, вот так вот может пройти вся жизнь, сколько бы ее у меня не было, да и больше – тоже может пройти, не жалко, потому что покой – настоящий, подлинный, без гипнотических и фармакологических вмешательств – был гораздо больше всего того, что этим покоем не было. Нет, никакого сравнения не было между покоем и не-покоем; я даже улыбнулся мысли о самой возможности сравнения: были это слишком разного порядка явления – покой и все прочее, что покоем не было. Стена, трава, вибрация – три компонента моего вновь обретенного покоя были необходимым и достаточным условием, чтобы не желать больше ничего. И я не желал.
Тут в траве как будто что-то пошевелилось. Это движение – маленькое, боязливое, неуверенное – привлекло мое внимание полностью, как ничто еще не привлекало моего внимания раньше, - а я и не знал, сколько его у меня - внимания. Наверное, это покой дал мне способность внимать чему-либо всецело, безраздельно, всем существом; а такое внимание дало мне нечто большее, чем видение, - оно дало мне постижение.
Это был вестник. Обычный вестник – серая юркая птица, с черными умными глазами, красными лапками и тонким длинным клювом. Тому, кто научился внимать и постигать, само по себе появление вестника говорит о многом, если не обо всем. Вестнику, собственно, почти никогда и не приходится передавать никаких вестей; он сам – весть. И я эту весть сейчас созерцал, внимал ей и постигал ее, а вестник вел себя, как обычная пичуга: крутил головой, ерошил перья, потряхивал крыльями, смотрел на меня то одним, то другим глазом, и в ус не дул – или во что там не дуют вестники? Я некоторое время поразмышлял над тем, знают ли сами вестники, какие вести они приносят; то есть имеют ли они какое-то свое, личное отношение к приносимым вестям? Мне вестник принес весть … неоднозначную; я бы ожидал увидеть в его черных глазах некое сочувствие, если не соболезнование, но ничего этого я не видел. Птица как птица. И я решил, что вестники – не более чем посредники и носители информации; наверное, этот вывод применим ко всем глашатаям, посланникам и прочим мобильным носителям информации. Потому и казнить их нельзя.
Вестник понял, что весть его доставлена; не знаю, понял ли он что-либо из моих о нем и его природе размышлений. Вестник не дал мне повода для каких-либо выводов; он исчез также внезапно, как и появился: был – и нет его. И передо мной снова была серо-оранжевая трава, зеленая трава, во мне и вокруг – вибрация и связанный со стеной, травой и вибрацией покой. Но теперь, после ухода вестника, покой стал иным; он как будто начал обосабливаться от меня. Скоро я почувствовал, что покой меня покинул, его больше не было во мне, теперь он был где-то рядом, ощутимо, едва ли не зримо присутствовал, однако во мне его не было. Но способность внимать и постигать осталась; и я внимал покою и постигал его волю. Трудно объяснить, как покой дает тебе понять свою волю и как доводит до твоего сведения, что этой воле надо подчиниться; но тот, кто ощущал этот покой в себе, а после обнаружил его где-то рядом, не имеет других вариантов: да будет воля его!
Впрочем, здесь мне необходимо остановить повествование и рассказать немного о тех известиях, которые доставил мне вестник. Иначе мой дальнейший рассказ будет выглядеть странно и нелогично; ведь среди тех, кому это доведется читать, вряд ли отыщутся многие, обретшие внимание и постижение.
В строгом смысле вестник не принес мне вестей; он всего лишь напомнил мне о том, что я уже и сам знал, да позабыл или постарался забыть. Также вестник каким-то образом помог мне расставить некоторые акценты и отделить то, что действительно важно, от того, что внушительно, сенсационно, но совсем не важно.
Не могу продолжить свой рассказ иначе, слишком велик соблазн, думаю, меня простят те, кому это, возможно, придется читать. Итак, уважаемые дамы и господа, любезнейшая публика, вестник принес мне ошеломительную новость! – Я умер! Я – баРРРРРРРРРРРРРРРабанная дРРРРРРРРРРРРРРРРобь! - мертв!!!
На самом деле ошеломительности тут никакой; если бы я об этом не знал, тогда, возможно, я был бы ошеломлен такой вестью. Да и вообще: если ты что-то видишь, ощущаешь, чувствуешь, но при этом мертв, как дверная ручка или камень, то ты ничего на самом деле не видишь, не ощущаешь и не чувствуешь, не так ли? Но на самом деле все именно не так; я скорее забыл об этом, чем не знал, а вестник мне напомнил; и камень, и дверная ручка не так мертвы, как мертв мертвый человек – вот они по-настоящему мертвы, а мертвый человек – это еще не… да, это всего лишь Небытие, как учил меня Хозяин. Более того, есть путь – и обратно, и дальше; собственно, в этом и состояло единственное известие, которое принес вестник: я могу следовать этим путем.
Да, и вспомнил я кое-что еще. Об этом лучше бы не вспоминать, ведь то, как я попал сюда, точнее, как и почему я умер, неважно, хотя для меня это тема ух как значительна. Поэтому я отброшу рефлексию и расскажу только то, что случилось дальше (какая, все-таки, трава замечательная, вот так бы стоял тут и смотрел – теперь я могу это делать бесконечно долго; но и вернуться, и следовать дальше – это соблазн, это величайший соблазн!).
Главное, что следует знать о смерти, - это то, что смерть меняет. Изменения глобальны и непредсказуемы; однако плюс не меняется на минус. Если что-то нравилось при жизни – смерть может это оставить так, как есть, а может изменить; наши привязанности не обречены смертью на забвение, однако смерть весьма избирательна и даже капризна. Но более всего она корректирует тебя тем, что вселяет в твой арсенал отношений к миру живых огромную долю равнодушия. Кое-что из этого мира все еще значимо; но многое – утратило былое значение, а нового не приобрело. Кроме того, есть еще мир мертвых; его дела непосредственно касаются всех умерших, но я не стану об этом говорить с живыми. Итак, смерть меняет.
Вот так сразу и не догадаешься, зачем все это так устроено; правда, там, у стены, глядя на траву и приобретая внимание и понимание, я, кажется, начал об это догадываться, но приход вестника меня отвлек. Да не потому ли он пришел, что я задумался о смысле смерти? Впрочем, сейчас надо говорить не об этом.
Итак, я вдруг оказался в смутно знакомой комнате; я сидел в глубоком кресле, подлокотники которого устроены были хитро: ты как бы садился в кресло легко и беспрепятственно и сидел в нем вполне удобно, а вот выбраться из пространства между подлокотниками было очень трудно. Передо мной стоял Хозяин. И я вспомнил все. И узнал кое-что – именно то, о чем мне любезно напомнил вестник. А Хозяин разъяснил мне мои возможности и альтернативы. Выбор был, конечно, небогат, но он был; моя смерть и только что испытанный мною покой помогли мне определиться. Таким образом, мозаика сложилась, и мне оставалось только выполнить мою миссию.
Миссия не из простых и, похоже, не из приятных. Выражаясь пафосно, это жертва. В практическом смысле я должен сделать то, зачем я и пришел – когда-то давно в мир, недавно – в провинциальный городок, а сейчас – к этой стене. Сложность принесения моей жертвы состояла в том, что жертва эта была длящейся. Одно дело заслонить собой кого-то от пули или пожертвовать на благое дело какую-то сумму – такие жертвы причиняют разовое неудобство. Мне же предстоял долгий путь; не первый шаг по нему, не цель в конце пути, а сам путь был моей миссией, сколь долго бы она не продлилась. Но выбор я делал сейчас; потом свернуть с пути не будет никакой возможности, сколь бы обременительным ни стало продолжение пути. Похоже, мне выпала очень беспокойная смерть – не менее беспокойная, чем выпавшая когда-то жизнь… И я вздохнул, обвел глазами в последний раз бескрайний газон с точками цветов, погладил рукой вибрирующую теплую стену – о, какая восхитительная шероховатость! – и кивнул. Все исчезло.
…Обнаженный, я стоял на песчаной дорожке в каком-то саду. Голые ветви деревьев были унизаны соцветиями крупных бело-розовых цветов. Вероятно, уже наступила весна, но сейчас в саду было туманно и холодно. Крупные холодные капли падали с деревьев мне на плечи и спину, заставляя вздрагивать и поёживаться, впрочем, ничуть не отвлекая моего внимания от того, что медленно приближалось, пока еще едва видимое в тумане. Просто уплотнение тумана, неясных очертаний пятно, чуть более темное, чем сероватый туман, - нечто бесшумно двигалось по дорожке в мою сторону, вызывая во мне сильные и противоречивые чувства.
Я испытывал страх и вожделение одновременно. И то, и другое относилось к тому смутно видимому, что сейчас ко мне приближалось. Чем ближе было это нечто, тем больший страх охватывал меня, и тем острее становилось вожделение. Страх понуждал меня немедленно бежать прочь, в серую влажную стену за спиной, покрытую ассиметричным узором черных ветвей и бело-розовых цветов. А вожделение толкало вперед, навстречу неизвестно чему, потому что это неизвестно что пробуждало во мне желание, которого я никогда раньше не чувствовал и даже вообразить себе не мог. И я стоял на дорожке, раздираемый этими равными по силе страстями, ни в силах никуда двинуться, а из тумана ко мне приближалось пугающее и вожделенное нечто.
Нечто приблизилось уже настолько, что я понял, что это – человек, точнее, женщина, довольно тучная и тоже обнаженная, как и я сам. При виде женщины мой страх превратился в ужас, а вожделение - в манию. В самой женщине не было ничего такого, что было бы способно вызвать хотя бы слабую тень чувств, которые сейчас обуревали меня. Страх вызывало то, как она двигалась, - а двигалась она так, словно телом управляло нечто, незнакомое с человеческой анатомией и неподвластное земному притяжению. Женщина шла ко мне, сильно – запредельно – запрокинув голову и наклонившись назад так, что не упасть она могла, только опираясь на что-то спиной. При этом она шла, медленно и высоко поднимая ноги, как будто взбираясь по ступеням.
Мне стало жарко от охватившего меня ужаса, я хотел бежать прочь от женщины или хотя бы забраться на какое-нибудь дерево повыше («Как будто это её остановит!» - мелькнуло у меня в голове). Но в то же время мне хотелось немедленно овладеть ею, хотя сама мысль об этом внушала мне отвращение.
Тем временем женщина оказалась уже в двух шагах. Она еще больше отклонилась назад, теперь она шла ко мне, все так же высоко задирая ноги, практически стоя на «мостике», но ни руки, ни голова её не касались земли. Когда женщина – или что это было?! – совершенно уже невозможным образом запрокинулась, кожа на её розовом животе натянулась и сложилась в две массивные складки наподобие латинской буквы «V». Верхние концы буквы терялись у неё подмышками, а нижний стреловидный край заканчивался чуть ниже того места, где обычно бывает пупок. Только у женщины никакого пупка не было.
Женщина приблизилась и заслонила собой всё, словно замкнув меня в жарком и душном пространстве своего тела. Меня охватил приступ клаустрофобии – хотя я ею никогда не страдал, но находится в этом кожистом пульсирующем мешке, полным тусклого багрового свечения, было невыносимо. Горячие сухие стенки охватили меня и сжали, и я сжимался и вжимался сам в себя как можно теснее, только чтобы не касаться этих стенок, которые вдруг стали влажными и как бы рыхлыми – там, где я касался их, они словно ощупывали меня многочисленными губами, оставляя слизистый липкий след. А потом стенки раздались в стороны, освободив меня, и словно натянулись – в мешке стало светлее, а его поверхность натянулась до блеска. «Вот сейчас», пронеслось у меня в голове, и я не ошибся.
По всей поверхности мешка стали открываться небольшого диаметра серые воронки. Ни цвет, ни фактура, ни форма их ничем не напоминали о живой человеческой плоти. Воронки глядели на меня, будто слепые глаза, но я ощущал их взгляд на себе – со всех сторон, так, как если бы меня ощупывали тонкие подвижные щупальца. Воронок было множество – сотни. А потом возникло движение, ток, течение – не знаю, как точно это называется, хотя наверняка кто-то – я даже догадываюсь, кто – знает название этому движению. Как будто возник легкий сквозняк – едва заметный ветерок тянулся в воронки, а они жадно поглощали его, короткими, со всхлипом, глотками, спадаясь и раздаваясь снова, чтобы захватить еще одну порцию этого ветерка – или движения? У меня промелькнула мысль, что я задохнусь, когда воронки заглотают весь воздух в мешке, однако вышло не так.
Я сам стал частью этого ветерка или движения – меня тянуло в воронки, одновременно всего во все, я попросту распадался, растягивался между воронками, а они старательно поглощали меня – я видел, как мои руки и ноги становились все менее плотными, вливались в потоки ветерка, которые впадали в проклятые воронки и исчезали в них. Я будто разуплотнялся, а воронки жадно тянули меня – и я уже больше не чувствовал себя – одного – внутри отвратительного пульсирующего мешка, я, множество меня, моих «я» текло по узким извилистым каналам. И – да, мне было больно, так больно, как не было никогда, даже тогда, когда я умер.
Я тек по каналам сотнями моих «я», и чувствовал, как между всеми малыми «я», на которые растянули меня воронки, увеличивается расстояние, связи между каждой частицей меня утончались, но не прерывались. В каждое мое маленькое «я» вливалось по пути что-то новое, чужое, незнакомое, которое постепенно становилось моим, а мои «я», поначалу отторгаемым этим новым и чужим, принимались этим чужим, которое тоже теперь считали меня своим и даже – собой. Да, именно: я сливался со множеством других «я», становясь их частью, как и они становились частью меня, и мы текли во мраке по каналам, теперь уже не «я» и «они» - теперь уже «мы».
...Мы были древними и новыми, ничтожными, как вирусы, и громадными, как динозавры, мы плыли, как медузы и рыбы, мы выбирались на сушу и заселяли ее, мы карабкались по деревьям и срывались с них, выпрастывая крылья из наших когтистых кожистых лап, и взмывали вверх, мы кувыркались в воздухе и ныряли в воды, мы двигались и росли, мы втискивались в новую плоть, а плоть втискивалась в новые миры, мы мчались навстречу свету, упирались в последнее препятствие, мы страдали, сжатые убийственное силой, мы боролись за жизнь, мы почти умирали – и мы вышли на свет!..
…Центральная площадь была пуста. Все магазины и киоски были закрыты и вид имели такой, словно давно уже не работали. Примыкавший к площади рынок замыкали монументальные зеленые ворота, оплетенные ржавой цепью, на которой висел огромный навесной замок. На площади не было никакого движения, только несколько газет под порывами ветра невысоко взлетали и лениво кружились над землей, да прямо из воздуха, густея и уплотняясь, появлялись горожане – один за другим, один за другим, и постепенно они заполнили едва ли не всю площадь. Изловчившись, Андрей наступил на одну из летавших над асфальтом газет, а те, кто стоял поближе, наклонились, чтобы прочесть название газеты. Это был выпуск «Известий» за июль 1983 года. Андрей убрал ногу, и подхваченная ветром газета тут же поползла по асфальту, цепляясь за ноги горожан, попыталась взлететь, но попала в лужу, намокла, отяжелела и смогла только взмахивать на ветру своим единственным непромокшим углом. Люди на площади, понаблюдав немного за газетой да поглядев по сторонам, начали расходиться. Андрей, огибая других пешеходов, заспешил в сторону вокзала, подбрасывая в правой руке маленький ярко-оранжевый кубик с синими буквами на гранях: О-Я-И-А. Сипло прокричал тепловоз.
…Когда-то меня звали Павел. Теперь у меня сотни имен, и жить мне на этом свете, по-видимому, еще очень, очень, очень долго...
2014 г.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Метки: Игра