24 койки сумасшедших

В халате старом. Сверху – зимнее пальто.

Забрали крестик Сапоги на босу ногу.

Истерзанного разума фантом

в стационар бредёт за ручку с «Богом».

- Всё будет хорошо.

- Я не больна.

Мороз 15, узкая тропинка.

Обрывки чьих-то мыслей… Пелена…

И в обезбоженную грудь плюют снежинки.
Крыльцо.

Давно некрашеная дверь

распахивает пасть и низвергает,

как сожравший падаль дикий зверь,

тлетворный запах дураков.

Она не знает

что в бешеной утробе её ждет:

воскреснет замертво или, ожив, умрет.

***

Двадцать четыре койки сумасшедших –

на теле разума вселенского надрез.

Две дюжины душонок оробевших

затиснуты в 2 «П» 4 «С».*
Тоскливый свет сползает неохотно

по белым стенам на прикрытые глаза.

Полуживая скользкая дремота

заволокла больничные «нельзя».
Пропитана палата часом мертвым.

Сорвался вдруг фальцетом чей-то крик,

но прочных вязок тесная забота
его к кровати приковала. Голос сник.
«Все-на-одно-лицо» лежит на койках.
Больные стоны надрывают тишину,

сменяясь с атрофированных вздохов

на шепоты в беспамятном бреду.
Рубашка времени смирительного туго,

узлом покорности стянула их судьбу,

но в миг урочный пробуждения испугом,

хлыстнув по разуму, вернула в суету.
***

- Иди сюда. Здесь у окна свободно место.

С каким-то злым недоумением в глазах,

она не двинулась. Стоит…

Ей было мерзко.

…Уже измяла носовой платок в руках.

Бездумно ищет на груди пропавший крестик.

Нелепых слез бегут росинки по щекам.

И, кажется, весь мир сейчас исчезнет.

И кровоточит на душе шрам.

Запястье тупо ноет свежей раной.

Удары сердца отдаются под бинтом.

***

Она всегда была немного странной,

с ехидным за спиною шепотком.

Невероятно, но она всегда любила.

И ни кого-то, ни себя, а всё и Бога.

Душа её, как истины мерило

равняла всех – и олигархов, и убогих.

Невероятно, но её стремленье –
отдать свою любовь на службу людям

в неё всё глубже сеяло сомненье

в любви…

………… А люди судят, судят, судят.

Закончилось её долготерпенье:

она решила: «К Богу… будь что будет»

***

Спасли…

***

- Да проходи же. Что ты встала?

Охрипший голос медсестры приводит в чувство.

Какой-то звон… Но это не стаканы –
здесь алюминий и пластмасса правят.

Гнусно…

пыхтит раздаточная варевом ванючим.

Сплошной дырой зияет горло коридора.

Скамейки-гланды…

и никчемный низкий стульчик

впечатались стоп-кадром из «Дозора».
Кровать железная. Продавлен панцирь сетки.

Сырая простынь – чью-то жизнь не просушили.

За зарешеченным окном – снега в паетках.

А быт больничный, не начавшись, опостылел.
Но поползли минуты за добычей,

шурша халатами-телами по палате,

в день воплощаясь в несколько обличий:

раздаточная… туалет… укол… кровати.

***

Два месяца меж тишиной и криком.

В лекарственно-таблеточном бреду.

Она сплелась в клубок с толпой безликой,

не замечая мутных суток череду.

***

День выписки из суеты кромешной

на свет с благоразумной суетой.

- Ну что, тебе получше?

- Да, конечно.

- И Бог уже не говорит с тобой?

Она вздохнула тихо, безмятежно:

- Теперь не говорит…
Больной рукой

она всё также на груди искала крестик.

Здоровая…

…………... с растерзанной душой.
2 «П», 4 «С»* - пол, потолок, четыре стены

Метки: койки, сумасшедших