Старые вещи

Февраль
Опухший лес… Стоит февраль

на теле скомканной метели.

Лучи прожгли с востока ели.

Снег в такт шагам талдычит: «Враль».

А что он знает обо мне?

Пристал к ногам…

Припомню скоро:

лежит, себе, он у забора,

искрит в полуденном огне,

а я клянусь, что, де, не я

стекло разбил… мальчишки – кучей,

на синем фоне завуч – тучей,

в оправе чёрной воронья…

…Ворчит про загнанный билет,

про драки «двор на двор»… Грешили? –

80-е смешили

последующих десять лет.

Бреду… О прошлом спорим мы:

про Ленку и, про аты-баты

(про «две зимы» поют солдаты…

да, Ленка, дооолгих две зимы).

Заплакал снег в моей руке.

Пронзила чащу лихо сойка.

Ах, эта памяти настойка! –
пьянит на южном ветерке

и прелью чуточку горчит.

А мы срослись вдвоём с сосною, –
и шепчется вверху с весною…

А я молчу. И снег молчит.

Подтаял незаметно лёд.

И жизнь, переступая кочки,

на вербах надувает почки.

Но это ничего… Пройдёт.
Вдалеке
На плоском, хлюпком междуречье

мягчала чёрствая душа,

по-рыбьи, не по-человечьи,

глотая воздух не спеша.

А лето с краю золотило,

диск разрывая над рекой.

Туманом ноги холодило…

Стоял не вечный, но покой.

С полуденной дорожной пылью

он сядет плавно на крыльце,

и сон немой с ослепшей былью

соединит в одном лице.

И там увязнет междуречье,

жужжанье, шорох, камыши

и отдалённое наречье

блаженством проклятой глуши.

Плотвичка в обручах заскачет.

Зевнёшь на жёстком кулаке

и будешь думать: «Кто-то плачет,

качая липу вдалеке».
Мужики
Степь да степь кругом,

Путь далёк лежит…
Иван Суриков
Мужик тамбовский, костромской и липецкий

дрожит в мерцанье беглого огня…

Хотя, конечно, не вагон столыпинский

везёт до Курской станции меня.

Здесь стёрты все приметы и отличия,

в утробе тесной начатого дня.

В руках газеты – это для приличия

и для познанья сути бытия.

Над пазлами реклам – Рублёва «Троица» –
возвышена юродивым трудом.

И теплится, что, может быть, устроится,

наладится… когда-нибудь… потом.

Отверзится, продавится, откроется

как дверь, к которой льнёт моя щека…
Качается под ветвью мирно Троица,

и чудится напев про ямщика.

Плафоны, будто яблоки осенние,

ласкают остеклённое нутро,

и катятся рязанские есенины,

повисшие на поручнях в метро.
О лете
За забором иволга поёт. А забора-то почти не видно... Ночь. Моргает в небе самолёт, а комар пищит - ему обидно. Тихо на земле и на душе, кто-то выплеснул сюда покоя. На крыльце сейчас, как в шалаше - рай и без любимой... Мигом двое, не заметив "Примы" маячка, приложились спинами к забору. Нежный шёпот под укор сверчка, поцелуи... поцелуи... В гору неохотно двинулась Луна, освещая мрачное пространство. Парочка спорхнула. Ну, дела! - жизнь, как есть, одно непостоянство: то ли тот, есенинский полёт на коне, на розовом... а то ли...

За забором иволга поёт о любви, о лете и о воле. Под надрывом страстного певца всё пронзилось трелью бесконечной: от Луны до низкого крыльца, от крыльца до мерзлоты сердечной.
О зиме
Избу', заляпанную снегом, я узнаю издалека, струилась рядом с ней река, пугая пескарей набегом зубастой щуки... Белый сон. И только прорубей глазницы, как многоточье на странице, и солнце - медным колесом. Мой путь не близок, не далёк от бесприданницы "маршрутки" сквозь тощий сад, сорочьи шутки туда, где тлеет фитилёк трубы печной на низкой крыше. Как измельчало всё вокруг! Калитка тонко льстит:" Ах, друг, ты стал значительней и выше". Я улыбнусь, не помня зла - её препон моим порывам, как штурмовал забор с крапивой под взглядом грозного козла, как... Ладно, пусть себе скрипит и сплетни по ветру пускает. Так тихо. И никто не лает. Рябина в бусах крепко спит. В сенях освобожу плечо от лямки городского хлама, открою дверь... А вот и мама!..

Конечно мама, кто ж ещё...
Эдем
Нет, не на взмыленном откосе, над лежбищем обрюзгших валунов, в какой-нибудь Охе или Форосе… – на угольках малиновых кустов златой ковригою вздувалась, украшенной солонкою креста, так со спины оструганной казалось, сосной благоухающей, моста. Тук-тук, тук-тук – доска считала шаги на небогатом языке, а по косе светило ускользало, и дрейфовало, сдвоясь на реке…

Затерянный приход: оградка; погоста раскалённые кресты, и лапы обжигают по порядку о них до ночи хвойные посты. Псаломщик Костя (ой, не скоро его оставит призрачный Кабул) – худющий друг пузатого Кагора. Он всё молчал... а то – на свечи дул. На нём ведь раны ножевые под узкою тельняшкой, на груди. «Здесь все кто умер, Серый, – все живые… А я – служу… с шести до девяти», – он выдал как-то… Бледный вечер сверлил сверчками выцветший окрест, пиджак из тьмы набрасывал на плечи и задевал нарочно Благовест. И Настя! – дочка иерея… Ну если есть на свете красота, – она ладони осторожно греет в загривке полусонного кота; она в платочке белом-белом там, у амвона… где-то впереди, лобзанья грешников стирает смело у Бога с лакированной груди. Одна в затерянном Эдеме срывает яблоки, мольбы творит – и грудь Христа искрится перед всеми... а Костина – почти что не болит…

Закат. Взъерошенные нивы, где вызревает часть моей души…

…Всё блажь? Вампиловские лейтмотивы? – Ты не спеши, мой критик, не спеши…
Тут можно послушать:)http://www.stihi.ru//go//yadi.sk/d/cOY_Wr-ebuUGu

Метки: Старые, вещи