В плену несовпадений. Лагерные хроники

(Из записей Марка Неснова)
Часто простое кажется вздорным
Чёрное белым, белое чёрным.
Песня
Обязательно найдётся такой юморист из «путёвых» парней, который подойдёт к московскому этапу и обратится к вновь прибывшим:

-Что надулись, как сычи, педерасты –москвичи?!
А если кто-нибудь из этой компании серьёзно возмутится, то балагур ему ответит:

-А ты чего возбухаешь? Вас тут 20 человек. Каждый за себя сам знает.

Я тебя как раз и не имел в виду.
Выиграть такой словесный поединок, практически, невозможно.
А потому, настоящий хлопец сначала заедет в рожу, а потом уже будет выяснять, что к чему.
На такой дерзкий поворот у юмориста весомых аргументов не найдётся.

И спросить с оскорблённого москвича не получится, потому что он кругом прав.
Но ты попробуй ещё найди такого москвича.
Его юморист увидит в толпе и без всякого конфликта.
Это у жуликов отработано. Это способ выживания.
Но обычно, москвичи помалкивают, что лишний раз подтверждает лагерную истину, что «москвичей средних не бывает. Или «путёвые» или педерасты.
Ну, не любят по зонам москвичей.
И есть за что.

Уж больно они умные и знающие.

А это в лагере крайне опасно, если ты не готов за это умирать.
Москвичи, как правило, умирать не готовы.
Хотя, как и всякое правило, и это правило не без исключений, и немало встречается по лагерям и тюрьмам достойных москвичей.

Мне такие, к счастью, тоже попадались.
Митя Безуглый, по кличке Москва, прибыл c очередным этапом из столицы.

И хотя ничего плохого о нём известно не было, весь его облик говорил о том, что своим присутствием коллектив он украсить не в состоянии.
Невысокого роста, болезненно худой, с вечно шмыгающим носом и какой-то облезлой внешностью приблудной собаки.
Митя сразу получил новую, ничего не выражающую кличку «Гусьмёрка», потому что именно так, гундося, произносил он эту цифру при игре в карты.
Именно эта кличка подходила к его невыразительной, и даже отталкивающей внешности.
Кроме всех вышеописанных «достоинств», на внутренней стороне его руки от локтя до ладони красовалась огромная надпись из корявых печатных букв:

« НЕ ВСЕ ЖЕНЩИНЫ Б****И».

Это убивало наповал.
В карты он, в основном, проигрывал, но платил регулярно и в срок, а потому формальных претензий к нему никогда не было, что не мешало всей зоне его не любить.
Больше того, к нему относились как к чему-то неприятному, скользкому и нехорошему.

Он знал это, но помалкивал, потому что никаких прямых «наездов» на него никогда не было.

Ну, а «любовь – не любовь» вообще понятие не лагерное.

Это домашнее. И к делу отношения не имеет.
Я же с ним вообще никогда не пересекался, потому что в карты я не играл, а работал он на лесозаводе, где я бывал редко.
Но с двумя другими героями этого рассказа Сашей Бичайкиным и Володей Вороновичем я знаком был очень хорошо, потому что оба они были любимцами всей зоны.
Оба молодые, красавцы-здоровяки из Питера.

Они играли на гитарах и пели, дотоле нам неведомые, песни Высоцкого, Окуджавы, Визбора и других замечательных поэтов.
Тёрлись они с «блатными», а потому частенько «гулевасили» в весёлых компаниях, благо у обоих родители были при деньгах, да и приглашать в компании их любили.
Ничего плохого за обоими не числилось, а потому оба считались «хорошими парнями».
Как-то так незаметно для всей зоны оба наших героя, по пьяному делу, начали хулиганить и избивать тех, кто не способен был им ответить.
А поскольку били они народ «по низам», то особо на это никто внимания не обращал.
Ну, малость пацаны позволили себе лишнего.
С кем не бывает?
Подумаешь! Дали какому-то «фуфлыжнику» по голове.
И хотя чужих должников (фуфлыжников) бить нехорошо, спрашивать за это тоже особо никто не будет.
Но, как говорит русская пословица: «Лиха беда начало».
Со временем стало доставаться и простым работягам «без никому», которых в зонах стараются не трогать, без явной и обоснованной нужды.
Пацанов всё-таки пытались урезонить, но так, по-отечески, без наездов.
Я и сам с обоими разговаривал пару раз, но трезвыми они были другими людьми, и вину свою понимали, а потому молчаливо соглашались.
Но стоило им выпить, как они вспоминали свою питерскую молодость и находили себе жертву, которая, по тем или иным причинам, была безответной.
И вот однажды прошёл слух, что Саша Бичайкин и Володя Воронович отоварили Гусьмёрку.

Это вызвало некоторое недоумение, но не более того, потому что меньше всего хотелось с кем-либо ссориться из-за такой амёбы, как Гусьмёрка.

Уж очень неприятный тип.
В следующую свою пьянку, они снова поколотили Гусьмёрку, удовольствия ради, ибо никаких других причин и поводов для этого не было.
Однако, наутро вся зона была «на ушах», потому что ночью Гусьмёрка зарубил топором обоих сонных ребят насмерть и сам пошёл сдаваться на вахту.

Есть такое неписаное правило, чтобы менты на других не наехали.
Почему-то сразу забыли, что он был Гусьмёрка и стали Митю называть по кличке Москва, с какой он и прибыл на зону.
Вся зона была на стороне убитых парней, а потому в изоляторе, куда закрыли Москву, ему даже курить никто не передавал.
«Хороших парней порубал, сука».
Эта фраза преследовала Москву и в изоляторе и на пересылке, куда его отправили для следствия и суда.
Но особо ретивые урки решили, что Москву надо «завалить», потому что он
сука «порубал хороших парней».
Москва знал об этом, а потому считал пересылку конечным пунктом своего проживания на Земле, ибо, если на зоне начальство ещё имеет хоть какой-то контроль, то пересылка территория бесконтрольная, да и для лагерных понятий, по большому счёту, тоже.
Обычно, на пересылках сводят счёты с доносчиками, приспешниками начальства и своими врагами.
Следствие на пересылках, как правило, формальное, а потому часто удаётся избежать наказания, особенно, если дело не доходит до убийства.
Именно на пересылках совершается много несправедливостей, потому что, обычно, там много случайной и безответственной публики.
А потому всякими правдами и неправдами на пересылку стали съезжаться заинтересованные люди, чтобы «уделать» Москву.
Дружок убитых парней Коля Собака, чтобы попасть на пересылку, надышался сахарной пудры, имитируя туберкулёз, что, в последствии, для него и закончилось настоящим туберкулёзом и смертью.
А пока он «заныкивал» в матрац самодельный нож из кроватной полосы и искал возможности попасть в камеру, где сидел Москва.
Именно в это время меня отправили с язвой на больничку, и я находился на пересылке, ожидая этапа.
Мы лежали в углу камеры вместе с Тимохой – одесским сорокалетним карманником, у которого недавно отнялись ноги.
В «качалово» по Москве мы не лезли, потому что и без нас шуму там хватало.

Однако, оба мы считали, что Москва прав, хотя говорить об этом было сейчас не в тему.
Настроение у публики было другое.
Но всем своим видом мы оба выказывали своё мнение по этому вопросу.
Тимоха был одним из самых уважаемых людей на «ветке», как называли ответвление железной дороги, вокруг которой были зоны лесного управления.
С моим мнением, обычно, тоже считались, хотя я всегда старался обходить
такие «качалова», если меня это не касалось.

Не мне – студенту лезть во все дырки со своим мнением.
Но когда до нас в очередной раз донеслось, что «Москва-сука «порубал хороших парней», Тимоха приподнялся на локте и спросил:

-А где вы все были, когда эти хорошие парни творили беспредел и мужиков избивали для удовольствия?

Не боитесь, что с вас спросят за хорошего пацана Москву.
-Да какой он хороший, ты глянь на него. Гнида гундосая!

Собака не мог сдержать гнева.
-Если мы начнём всех судить по внешности, то нас самих всех пора передушить.

-А ты, Марк, чего молчишь? Твоих корешей порубали….
Я за Тимошу, если меня спрашивают. А кореша мои сами Москву вынудили.
Прошло около двадцати лет.
Мы с женой стояли в очереди на остановке такси у вокзала, когда немолодой водитель взял наши чемоданы и положил в багажник.

Впереди нас стояло ещё несколько пассажиров, но я подумал, что водитель решил подкалымить, а потому высмотрел нас.
Мы ехали по Москве, обсуждая с женой предстоящие встречи, когда оглянувшись, водитель произнёс:

-Ну, здравствуй, Марк Михайлович. Не узнал?

Да это же я, Гусьмёрка.
-Митя, Господи, ты? Живой и здоровый.
-Живой, и уже почти десять лет в Москве.

Вот таксую помаленьку, женат, сын растёт.

Он помолчал.

А знаешь, как зовут сына? Тимоша.

Я же знаю, что это вы вдвоём меня тогда спасли.
Я часто о вас вспоминаю.

Хотя Тимоха помер ещё тогда, на больничке.

Земля ему пухом. Настоящий мужик.
Машина подъехала к нужному дому и мы распрощались.

Жена долго смотрела вслед удаляющемуся такси.

Метки: плену, несовпадений, Лагерные, хроники